и, не жалея имеющейся в достатке чёрно-белой плёнки, снимали всё подряд для последующего включения этого метража в выпуски киножурналов о конференции, которые вскоре будут крутить по кинотеатрам США. Одна бригада удачно поймала в кадр Анну, Кэти и Сару, прогуливавшихся на веранде и о чём-то беседовавших. День выдался промозглый, солнце из-за туч вовсе не показывалось. Анна сменила твид на мех, а вот Кэти и Сара зябко поеживались, подняв воротники пальто и шинели и засунув ладони под мышки. Самый сообразительный из американских операторов выхватил из массовки лица Кэти и Анны крупным планом для домашней аудитории. Понимая, что их снимают, Анна с сообщает на ухо Кэти что-то такое, от чего лицо у той расплывается в широкой улыбке. При этом посольская дочь, в отличие от президентской, держится по-светски естественно и расслабленно{620}.

Впрочем, у Кэти и так были все поводы для светлой улыбки. Она же с честью исполнила все возложенные на неё отцом обязанности по подготовке к приёму делегации и теперь по праву гордилась и за отца, и за себя лично. А вот улыбки Анны на камеру в тот день были не более чем фасадом, за которым внутри всё кипело. Её бесило всё и вся, а главное – все, но более всех – лично пресс-секретарь Стив Эрли, давший добро на эту фотосессию. Анна была невысокого мнения о профессионализме Эрли и до Ялты, ну а проведённая там неделя лишь подтвердила её худшие опасения. «Стив – никудышный организатор, – подытожила Анна в письме мужу Джону. – Он перепоручает исполнение своих обязанностей другим и даже не удосуживается проверить выполнение этих поручений, – и все его планы летят в тартарары». Изначально Эрли запланировал официальную фотосессию на второй день конференции, но не сподобился уведомить об этом военное руководство, из-за неявки которого гражданские тогда лишь потеряли время даром{621}.

Конечно, основания для раздражения в адрес пресс-секретаря у Анны имелись, но вот зациклилась она на нерадивости Стива Эрли, вероятно, чтобы не испытывать неловкого чувства собственной никчемности на этой конференции на шестой день её проведения. «До меня доходит масса обрывочных сведений, конечно, но никаких конкретностей, – жаловалась она Джону. И ведь Анну не только до пленарных заседаний не допускали. «Тут “побочные” встречи идут каждый день вдобавок к регулярной Конф., – продолжала она свои сетования, – и, будь оно всё неладно, нет у меня доступа ни к чему, кроме полных “какашек”, в плане информации!» Действительно, обидно: ведь Черчилль и Гарриман, в целом и в пределах допустимого, держали своих дочерей в курсе развития политических событий на протяжении всей Ялтинской конференции, беседуя с ними вечерами допоздна. Рузвельт же, напротив, был крайне несловоохотлив. Анне приходилось чуть не силком вырывать у делегатов и те скудные сведения, которые у неё имелись, чтобы совсем уж не отстать от хода событий. Более всего она была озабочена тем, чтобы отвадить назойливых делегатов от отца, дабы сберечь остатки его здоровья, но ведь отсутствие обратной связи с нею со стороны Рузвельта как раз и затрудняло ей решение этой и без того практически непосильной задачи. Отчаяние же своё Анна вымещала на неотступных преследователях президента, усугубляя своё и без того незавидное положение; они, будто нарочно, так и путались теперь у неё под ногами, будучи при этом, по её мнению, совершенно бесполезными: «Большинство людей, которых OM собрал прямо вокруг себя, просто сидят на попках и играют в джин ромыча. <…> Росс [Макинтайр] с ума сходит из-за того, что ничего не может с этим поделать, но <…> по-прежнему тревожно всё из-за тех же вещей, о которых писала тебе в прошлый раз», – намекнула Анна мужу на крайнее усугубление у отца сердечной недостаточности. Впрочем, и дееспособность тех, кто сидел с ним рядом за столом переговоров, вызывала у неё большие сомнения: «Единственный практичный человек там с нашей стороны, и к тому же с мозгами, – это Джимми [Бирнс]. Но он не на 100 % лоялен Боссу. Гарри [Гопкинс] – полный чудак на букву “м”, плевать он хотел на его здоровье, даром что сам на ладан дышит; мозги у него набекрень, когда болен, а он тут болен всю дорогу; так что проку от него никакого»{622}.

Не способствовало успокоению растрёпанных нервов Анны и полученное в последнем письме от Джона известие о том, что их пятилетний сын Джонни вот уже много дней лежит в жару с тяжёлым гриппом; просто он ей раньше об этом не писал, чтобы не расстраивать{623}. Успокаивало её немного лишь то, что и отец получил, наконец, письмецо от Элеоноры, и теперь Анна была избавлена хотя бы от мучивших её всю поездку треволнений, не распадается ли у неё на глазах брак родителей{624}.

По завершении фотосессии в тот день имелся, однако, в Ялте один человек, которому пришлось понервничать даже хуже Анны, – и отнюдь не беспочвенно. Советский фотограф Самарий Гурарий случайно открыл камеру на свету, не смотав пленку обратно в кассету. Опрометью метнувшись в тёмный чулан, он занялся проявкой, и все десять минут обработки чувствовал себя висящим «на волоске». Ведь он был единственным советским фотографом на официальной фотосессии, и если бы он запорол все фото для анналов истории страны Советов, это означало бы верный конец его карьеры (в лучшем случае). По прошествии этих самых долгих в его жизни десяти минут Самарий вздохнул с некоторым облегчением: удавка на его шее немного расслабилась. На проявленной фотопленке отчётливо и без тёмных полос засветки запечатлелись негативные образы Сталина, Рузвельта и Черчилля, с немым укором взиравшие на него белыми зрачками чёрных белков глаз, а погубленные кадры начинались чуть позже{625}.

Фотографы свернулись лишь перед самым началом назначенного, как обычно, на 16:00 пленарного заседания. Сара с Питером Порталом наконец-то отправились на джипе в давно запланированную поездку к водопаду Учан-Су, оставив двух американок читать-писать корреспонденцию, пока лидеры и делегаты заседают взаперти в бальном зале{626}.

Черчилль был в цейтноте. Триумфальная атмосфера предыдущего вечера развеялась. Рузвельт изначально рассчитывал устранить разногласия между союзниками за пять-шесть дней. И вот шесть дней минули, и Рузвельт по-прежнему не выказывал ни малейшего желания задерживаться в Ялте дольше, чем до воскресенья. То есть на всё про всё у них оставалось всего два дня.

Всю ялтинскую неделю британцы и американцы принципиально настаивали на том, что временное правительство Польши не может быть сформировано на основе люблинского путем косметических изменений. Это должно быть именно новое правительство, и об этом должно быть прямо заявлено в их официальном коммюнике с итогами переговоров. Западные союзники со всей ясностью давали Советам понять, что не готовы признать люблинское правительство. Но тут коса нашла на камень, и Советы продолжали стоять на том, что просоветское люблинское правительство законно и желанно самим полякам. К тому же Сталин с Молотовым шумно противились требованию Рузвельта и Черчилля допустить послов Великобритании и США и западную прессу на польские выборы в качестве наблюдателей, чтобы гарантировать их свободу и честность.

После того, как Стеттиниус отчитался перед собравшимися о достигнутом на утренних переговорах министров иностранных дел по польскому вопросу прогрессе, а точнее – об отсутствии такового, Черчилль призвал взять паузу. Им нужно дополнительное время для разрешения сложившейся затруднительной ситуации, ведь речь идёт о судьбах двадцати пяти с лишним миллионов людей. На предложение Рузвельта разойтись на полчаса для раздельного обсуждения польского вопроса тремя делегациями, а затем продолжить,